«А вы бы работали за копейки в таком говне?» Медсестра Лиля приехала в Трехизбенку встретить старость. Она пережила оккупацию «ЛНР», обстрелы, хоронила односельчан и уже 6 лет спасает больницу — репортаж

1.

Амбулатория находится в центре Трехизбенки — прямо возле храма. В 2014 году в него прилетело несколько снарядов, но за эти годы все разрушенное починили. Доставалось и больнице. Некоторые окна до сих пор забиты фанерой — она спасает от осколков. Во дворе больницы гуляет пару бродячих собак, пасутся козы. Напротив входа стоит бордовый автобус Volkswagen с надписью «Сільська лікарська». Возле машины мужчина в черных штанах, синей флисовой кофте, вязаной шапке и медицинской маске на лице. Это Вова Швец — водитель буса и муж фельдшера Лили. Они живут в поселке уже 14 лет. Из дверей больницы выходит Лиля. На ней джинсы, серая кофта и красный жилет.

В здании амбулатории прохладно, на стенах висят плакаты. Одни предупреждают об опасности коронавируса, вторые просят соблюдать дистанцию, третьи учат правильно мыть руки. Лиля набирает из большой бутылки воду, ставит чайник и показывает на один из антиковидных плакатов.

— Вот, плакаты есть, а болезни официально нет. Врачи от больных шарахаются. Особенно из Красного Креста. Принимала тут в четверг врач, пришел к ней парень, лет сорока пяти. У него двухстороннее воспаление легких. Он врачу и говорит: «Обоняние пропало». Так она как вылетит из кабинета, и на нас [давай] кричать. А мы откуда знали, что у него обоняния нет? Мы же фельдшеры, температуру померяли и все. А врач тут раз в неделю.

В больнице нет постоянного врача уже шесть лет. До войны амбулатория относилась к Славяносербскому району, но в 2014 году, когда начались боевые действия, город Славяносербск оккупировала «ЛНР», а Трехизбенку быстро освободили. Сразу за поселком прошла линия фронта, а на въезде украинская армия поставила блокпост и выкопала окопы. Сначала уехал заведующий больницей, последний врач покинула поселок в октябре 2014 года. С тех пор каждый день больным помогает Лиля и две медсестры — Анна и Дарья. А врач приходит на прием только раз в неделю, по четвергам — из соседнего поселка Муратово.

— Он сельский врач, а село — не город. Так что он подходит для Трехизбенки. Народ у нас бедный, сильно за деньги не полечишься. Потому врач и прописывает что попроще, но помогает.

Ни сама Лиля, ни обе медсестры не имеют права лечить — только оказывать доврачебную помощь.

— Бросить человека я же не могу? Все шесть лет войны на этих вилах стою. Оказать я могу только доврачебную помощь, а дальше я не могу шагнуть. А как же я дальше не шагну, если скорая из Новоайдара едет час? А мне этот час надо удержать эту жизнь, чтобы потом ей дальше помогли. Я не имею права ни интубировать, ничего — никаких операций. Так и работаем — выдумываем, как спасти.

Кроме сельского врача из Муратово, который заезжает раз в неделю, в амбулаторию приезжают Красный Крест и «Врачи без границ». Но это бывает не часто. Постоянно жить и работать в поселке никто из молодых специалистов не хочет.

— Скажите, а вы бы работали за эти копейки в таком говне, — говорит Лиля, — я даже понимаю тех врачей, нечего тут делать. Обидно очень, потому что врачей мы как иконы носим: кто бы ни был, лишь бы врач был. Но его нет.

Лиля допивает чай и ведет нас на экскурсию, рассказывая, как больница жила до войны. Мы выходим в коридор и идем вдоль дверей, по очереди заходим в каждую. За первой дверью несколько кроватей и электрические приборы.

— Вот это был физкабинет. У нас тут есть ингалятор, электрофорез, ультразвук, даже УВЧ работало. Раньше тут стояли кровати с ширмами, а сейчас мы сюда поставили еще столы, компьютер поставили с принтером. Распечатываем тут семейные декларации. Потому что это самый теплый кабинет. Компьютер нам государство дало, а принтер военные подарили.

Дальше по коридору — гинекологический кабинет. Внутри старое советское железное кресло, кушетка и занавеска. Кресло застелено клеенкой.

— Здесь акушерка у нас работала. Осматривала и просто женщин, и уже беременных. Сейчас, когда приезжает гинеколог (правда, он очень редко приезжает), мы тут сильно натапливаем дровами, и тогда можно принимать. Прямо на этом кресле, да.

Следующая комната — детская. Там пеленальный столик и весы, привезенные волонтерами, и холодильник. В нем хранилась вакцина для прививок, но теперь холодильник отключен. В больнице часто нет света, потому и вакцину в нем не оставишь.

Лиля проходит еще пару метров по коридору и показывает на табличку. На ней написано «Заведующий амбулаторией».

— Мы даже не снимаем эту табличку. Чтобы помнить, что когда-то у нас был врач. А теперь только залетные.

Предпоследняя комната — дневной стационар. Тут тепло и в ряды выстроены кровати. Днем можно полежать под капельницей и сделать уколы, чтобы не ложиться в Новоайдарскую больницу, а быть рядом с домом. Последний кабинет — бывшая лаборатория. Когда-то в Трехизбенской больнице делали анализы. Сейчас в лаборатории остался только стол с коробками. В этом кабинете теперь изолируют пациентов с температурой и подозрением на коронавирус. Чтобы они не заражали остальных, в больнице открыли черный ход. Для борьбы с коронавирусом в больнице нет ничего. Лиля открывает одну из коробок с логотипом фонда Ахметова, внутри лежит экспресс-тест.

— Когда пандемия начиналась, вроде бы все правильно тут организовали. Сейчас ни тестов, ни ПЦР не берут, ничего. Вот, было 20 экспресс-тестов, остался один. Знаю, у него погрешность 80 процентов, но людям хоть с ними спокойней было. Чисто психологически.

Чтобы работать с ковидными больными, Лиля и медсестры используют костюм противовирусной защиты

— Костюм дали один на всех. Надеваю его, потом в обработку, сушу и дальше по кругу. Одноразовые халаты «Восток-SOS» прислал.

Когда-то в больнице был еще и стоматолог. От него осталась древнее кресло. Уже во время войны кабинет хотел снять под частную практику районный врач. Но потом передумал. Лиля похлопывает жуткую бормашину.

— Машинка-то наша! С 1979 года. Приехал стоматолог Эдуард Алексеевич, посмотрел и говорит: «Блин, да ее надо в музей выставлять». Но ничего, сел за нее работать. А заземление по стене шло, туда как раз как-то снаряд прилетел. Мы машинку долго не включали. Пришла молодая женщина на прием. Слышим — крик. Эдуард Алексеевич выбегает из кабинета — машинка пациента током шарашит. Оказывается, бомбой кабель заземления перебило.

Врач хотел привезти свое оборудование и даже портативный рентгеноаппарат, но в трехизбенской амбулатории постоянные перебои с электричеством, да и линия фронта рядом, потому он открыл кабинет в Счастье. Электричество и отопление — это вообще главная головная боль фельдшера Лили.

2.

Мы возвращаемся в комнату, где пили чай. Лиля достает из шкафа толстую картонную папку с документами. Она собирает их с 2014 года в разных инстанциях. Когда поселок присоединили к Новоайдарскому району вместо Славяносербского, который остался в «ЛНР», про больницу забыли. На деле и Лиля подчиняется главврачу Новоайдарской больницы, и сама амбулатория как бы перешла в новый район. Но не по документам. А по документам на месте трехизбенской амбулатории пустота. Потому что такого здания на балансе у Новоайдара нет... А раз нет больницы — нет и отопления, дров, электричества. Лиля с этим боролась на разных уровнях — пока безуспешно.

— Это здание — собственность Славяносербска. Судиться с «элэнэрией» за него никто не будет. Мы даже хотели обхитрить бюрократию. У нас адрес был Булавина, дом 1. Мы позвали БТИ, они приехали, все померяли заново, составили всю документацию, паспорт. И написали на стене: «Булавина, дом 1-А». Но не получилось. В украинские реестры мы так и не попали.

Поставку дров удалось наладить полтора года назад. До этого, все пять лет войны, Лиля решала вопросы с лесниками. Никто не хотел привозить дрова в «чистое поле», в место без адреса — ведь невозможно будет отчитаться, куда их отгрузили.

В 2015 году Лиля даже съездила в оккупированный Славяносербск и взяла там у главного врача ксерокопию документов о том, что здание стояло там на балансе. Теперь она все время носит ее в папке — вдруг подвернется чиновник нужного уровня и она сможет его убедить, что больницу нужно внести в реестр. Электричество тоже не поставляют «в чистое поле». Вернее, какое-то время поставляли, но потом отрезали.

— Свет отключили, за нас же никто не платит. И теперь мы воруем, получается. Подключились к зданию Военно-гражданской администрации, так РЕС глаза закрыл на это.

Из-за неправильных документов отремонтировать больницу тоже нельзя. Стены в ней покрылись трещинами, батареи лопаются, краны текут. Деньги на это из Новоайдара не выделишь: потом не понятно, как объяснить, что ремонтировали «в поле, где нет здания». В итоге больница не может заключать договоры — ни с донорами, ни с фирмами, ни даже со стоматологом. Больше всего Лиля боится, что больницу вообще закроют.

— Это село было богатое, молодежи было много. Теперь работы нет, с детьми тут жить страшно. Скорая едет, в лучшем случае, час. Обстрелы эти, отопления нет...

Еще амбулатория страдает от того, что в Новоайдаре работает главная больница. С одной стороны, тамошний главврач вроде бы и помогает, а с другой — больница может потребовать отдать то, что привезли волонтеры. Так было, например, с дефибрилляторами. Один такой аппарат для амбулатории купили волонтеры, а Лилю отправили на тренинг.

— Тренер был шикарный. Жили мы в Северодонецке, — вспоминает Лиля, — в гостинице. Красный Крест научил нас пользоваться ими. Я этот дефибриллятор привезла в поселок, девок обучила. Помолились: «Господи, хоть бы не пришлось им пользоваться». Но когда он есть — спокойнее. Короче, положили мы его под стекло, нарисовали, как в Европе, стрелочки, куда надо идти. Радовались мы недолго.

Через пару недель из Новоайдара позвонил главный врач и сказал Лиле, что аппарат нужно срочно отправить в больницу, потому что там больше пациентов. Лиля протестовала, но дефибриллятор завели на баланс Новоайдарской больницы — этой-то по документам нет.

— Так они и забрали. Потом «Восток-SOS» дал термометры инфракрасные, эти «пистолетики». Начался ковид. Опять нам из Новоайдара: «Быстро везите сюда все эти термометры». Я говорю: «Мы чем будем измерять?» Сказали, что можем себе один оставить. Как один? Пять сел! Должен на каждой локации стоять. Все, ушли термометры.

3.

Лиля выходит во двор, там ее муж Вова уже курит у бусика и гладит дворового пса. Предлагаю проехаться по селу, посмотреть на «ЛНР». В конце улицы, прямо возле дома семьи — крайний блокпост, за ним мост и уже оккупированная территория. Теперь их дом последний.

Вова и Лиля до 2006 года жили в Луганске. Вова родился тут, в поселке, а потом уехал в город работать. Там он познакомился с Лилей, она работала в Десятой городской поликлинике на квартале Левченко. В Трехизбенке у Вовы осталась пожилая мать. С возрастом мама чаще болела, Вове и Лиле нужно было приезжать в поселок, чтобы присматривать за ней. А в конце 2005 года семья переехала сюда насовсем.

— Мы приехали с мужем старость спокойную встретить. Вот она река, вот он лес, вода вкусная, раздолье. И место мы выбрали хорошее — то, где наш дом. Въезд в село с моста, вот она остановка тебе, каждые 20 минут автобус или маршрутка на Алчевск, Луганск, куда хочешь. Стадион рядом, там детвора играла. И тут война. Были первыми, а стали последними. За нашим домом бойцы, блокпост. А за рекой — «элэнэрия».

Мы проходим во двор. Тут летняя кухня, гараж, в котором стоит Вовина 24-я «Волга» — у него страсть чинить машины, дальше дом и большой огород. В огороде — окопы. Несколько лет назад в дом попал танковый снаряд. Сейчас дом Лили и Вовы отремонтировали. Окопы украинская армия вырыла прямо за домом. Трехизбенку сдавать было нельзя: тогда бы Счастье — ключевой населенный пункт — оказалось в котле. Потому поселок хорошо обороняли. Лиля и Вова это понимают, но танки в огороде их расстраивали. Однажды боевики обстреляли село со стороны оккупированного поселка Пришиб. Снаряд снес треть дома, повезло, что никто из людей не пострадал.

— Я пошел с соседом в гараж, ковыряться в движке. Я не пью, а он водочки навернул. Лиля в доме была, — вспоминает Вова, — слышу, где-то свистит, ложится. Кучно так. Ну, мы привыкли, научены. Я сразу в дом, за женой, соседа под жопу, в подвал.

— А я дома сижу, уже так, вечер, — рассказывает Лиля, — Вовка залетает, кричит: «Бегом», мы в подвал, сначала я, за мной сосед, и дальше Вова по ступенькам, прямо вкатился. Как шандарахнуло. Стену снесло. Повезло, что тут дерево стояло. Хоть часть снаряда на ветки. Но все равно разнесло к *беней матери.

Сергей Моргунов / «Бабель»

Сергей Моргунов / «Бабель»

Вова, Лиля и сосед остались живы. Дом восстановили международные организации. Их названия Лиля перечисляет по пальцам: кто крышу накрыл, кто кирпич привез, а кто окно вставил. Но под обстрелом погибла любимая собака Вовы, дворняга. Когда началась оккупация, многие люди уезжали и бросали домашних животных. Так к дому Лили и Вовы прибился брошенный кем-то пес. Сначала Вова его не очень любил, а потом пес стал кататься с ним на мотоцикле, спать с Вовой на диване и ходить с ним везде по поселку, даже во время обстрелов.

— Я с ним и на рыбалку — он на сидение прыгнет, сидит там, радуется. Однажды решил проверить — как затормозил, а пес слетел. Ничего — тут же обратно запрыгнул и хвостом виляет. И чего мы только с ним не делали. А от обстрела не уберег, — говорит Вова, — пса контузило, а потом он умер.

С тех пор пара не прогоняет собак, которые приходят к ним под двери. Сейчас тут живет Шельма — дворняга, и маленький кобель. Шельму тоже выбросили на дороге. Она несколько недель сидела у взорванного моста и ждала хозяев. А потом решилась зайти во двор. Теперь, когда у военных ротация, Шельма приносит с позиций еду.

— То палку колбасы притащит, то головку сыра, — рассказывает Лиля, — а один раз притащила огромный красный лифчик. Я ей говорю: «Ты что делаешь? Это не мой размер». Утащила обратно в лес.

Лиля смеется и приглашает в дом. На улице стемнело, семья собирается ужинать. Сегодня — жареные яйца, плов, домашние соленья и творог. Лиля, пока жарит яичницу, рассказывает, что отношения с военными складывались тяжело. Но после того, как они постоят в поселке пару недель, все налаживается.

— Мы ж «сепары». Они так и говорят, что мы сепары. Проходит время, они говорят: «Дядько». Один даже пришел и сказал: «Да вы меня извините, мы думали, вы не такие, как мы». А я сижу, думаю: «А какие мы? С рогами и копытами? С песьей головой?»

В 2014—2015 годах с военными дружили — знали, что за бригада стоит, помогали им водой, а те помогали едой.

— 92-ю бригаду мы хорошо знали, — говорит Лиля, — и хлеб вместе ели, и в подвалах прятались, и беспокоились они о нас. Командир предлагал окно в амбулатории вынести, чтобы буржуйку поставить. Отопления ж не было, минус десять было. Я говорю: «Ты сейчас вынесешь окно, война закончится, чем я его стеклить буду». Дурная, думала, война скоро кончится.

Отдельные воспоминания у Лили про «Айдар». Батальон стоял в детском саду. Сначала военных боялись, а потом подружились.

— В «Айдаре» был Давид из Мелитополя… Ой, какой он страшный, как он кричал. Заходит как-то в больницу, с с оружием, а мы ж боимся. Заходит, смотрит на меня и говорит: «Пошли со мной». Я думаю: «Все, п*здец, расстреливать поведут. За шо?» Пришли в садик, он открыл дверь, а там коробки с медикаментами. Говорит, бери, что тебе надо. Мы подружились. Машины нет, скорая к нам не едет. Все боятся, а тут ребенок затемпературил. Я к Давиду бегу. Он так: «Семь минут хватит твоей мамаше собраться?» Я говорю: «Она уже собранная». И мчим. Скольких людей спасли.

Чем дольше длилась война, тем больше было ротаций, военные менялись, местные перестали обращать внимание, кто стоит в поселке, привыкли. А вот со смертями жителей поселка Лиля так и не смирилась. Она помнит каждого погибшего.

4.

Во время обстрелов у Лили и Вовы сгорела теплица. Сейчас они восстанавливают ее за грантовые деньги. Будут снова сажать огурцы, во дворе уже растет виноград. Лиля предлагает посмотреть на огород с окопами. Мы выходим во двор, она рассказывает о погибших местных: 12 взрослых и двух девочках, одной из них было восемь лет. Смерти Лиля фиксировала как фельдшер.

— Глубокая осень 2015-го. Кряковка. Мужики пошли дрова заготавливать. Начали грузить, а мужик растяжку дернул. Двоих насмерть, двоих ранило. Остались жена и двое детей — мальчик и девочка. В 2014 году [погибла] семья. У внука экзамены в Луганске, он уехал туда. А мама, дочка и бабушка остались. Вечером начинается обстрел, 17 воронок под утро мы насчитали. Под обстрелом они побежали в подвал. Так и лежали на земле мама, потом девочка, а за ними бабушка, с кровавым следом в дом. А между ними сумочка, в которой все документы. В дом ни одного снаряда не попало — не побежали бы, живы остались.

К убитой семье Лиля в Кряковку шла пешком. Вова в Трехизбенке ее потерял — связь не работала. Он под обстрелами ездил на мотоцикле с псом, пытался понять, где жена.

— Идем мы, ревем до икоты, и тут Вова. Кричит мне, где я была, а я ему: «Как ты в эту чертову Кряковку к своей девушке ходил в юности? Это же х*р знает где!»

Лиля помнит и пенсионерку, которая подняла мину в огороде, а та разорвалась прямо на уровне головы, и всех, кто подорвался на минах.

— Бабе Кате было 89. Она перед войной, значит, поставила зубы и удалила геморрой, собиралась жить еще 100 лет. Черт ее дернул поспать на кровати у окна — в жизни не ложилась на эту кровать. «Град» прилетел в соседский дом, шурух, разлетелся, а у бабы Кати осколок прямо в сердце. Как с этими смертями быть, ну как?

Два года назад от пули снайпера тут погиб местный житель. Пошел на берег Донца, там его застрелили с другого, оккупированного берега. Совсем недавно местный житель Сергей Тыртыченко подорвался на мине. Такое тут бывает часто.

Лиля показывает новые теплицы, Вова стоит в огороде с собаками и просит не светить фотоаппаратами — военные не поймут. Лиля обходит капонир, где стояли танки, — сейчас тут лежат срезанные с деревьев ветки.

— Ну нечем тут зарабатывать. Поля заминированы, лес заминирован, населению шестьдесят и до бесконечности. Бизнесмены сюда не заходят, инвестиции сюда не заходят. Хорошо, что нам Красный Крест грант дал, обожаю их. Написал реальный план — получай деньги.

Вова чинит старые машины и мастерит вместе с Лилей теплицы, Лиля собирает документы, чтобы больница получила деньги. За шесть лет они так привыкли к войне, что не реагируют на то, что происходит вокруг. Несколько месяцев в Трехизбенке тихо. Это самое непривычное для Вовы и Лили.

— Вов, сколько нас не бомбят? ― спрашивает Лиля.

— Да вот пару месяцев уже, — отвечает Вова.

Трехизбенка жила при десятках перемирий: хлебных, рождественских, школьных, майских. Каждый раз они заканчивались обстрелами со стороны «ЛНР». В этот раз спать мешают только автоматные очереди. Лиля помнит их все.

— Все время думаю: хоть бы не «Грады». Уже не будет сил это пережить.