«Хочу помереть в степи». Возле Богдановки развели войска. Мы побывали в поселке сразу после разведения и поговорили со всеми (пятью) жителями

Военные

До Богдановки проще всего добраться через Волноваху — это ближайший крупный населенный пункт. Богдановка находится прямо на линии разграничения. Сразу за ней, в нескольких километрах — Викторовка, а чуть дальше Петровское. Эти поселки уже заняты боевиками «ДНР». Весь район, вплоть до линии фронта, контролирует 128-я горно-штурмовая бригада, часть которой базируется в Волновахе. После разведения, основная часть которого завершилась 11 ноября, запланировали фазу разминирования. Она должна была начаться 13 ноября, на этот же день назначили специальную поездку для журналистов прямо в Богдановку. Но 12 ноября днем на мине подорвался командир бригады Евгений Коростелев, поэтому военные решили больше в саму Богдановку никого не пускать, а для журналистов организовать комментарий представителей ОБСЕ.

В Волновахе туман, электричка из Мариуполя прибывает около полудня. Из нее выходят люди: кто-то приехал на работу, а кто-то из близлежащих сел за покупками в магазин и на рынок. У вокзала ларек с горячей выпечкой, возле него стоят военные — едят сосиски в тесте и пьют кофе. Доехать в Богдановку нам обещал помочь начальник пресс-службы 128-й бригады Богдан Петрик. Договариваемся встретиться в парке. Богдан выглядит очень уставшим, после ранения командира бригады его телефон разрывается от звонков журналистов. Становится понятно, что шансы попасть в поселок на линии фронта стремятся к нулю. В бригаде все озабочены ранением командира: его прооперировали и увезли в Харьков. Петрик предлагает пойти к военным и подождать, пока к вечеру все успокоится.

На двери висит табличка: «Начальник контроля за качеством». В кабинете стол, кровать, икона на стене и большой плакат — на нем Богоматерь на фоне Донбасской степи предлагает помолиться. На кровати сидит человек слегка за 50, с седой бородой. Это грекокатолик отец Иван, у него свой приход в селе Среднее, между Мукачево и Ужгородом, а еще в одном закарпатском селе — приют для сирот и детский садик. На войне Иван с 2014 года. Был под Луганским аэропортом, а потом стал капелланом в Дебальцево, где его ранили. Сейчас отец Иван ездит по фронту и помогает молодым священникам устроиться на службу армейскими капелланами, возит продукты и заботится о солдатах и детях. Отец Иван говорит на закарпатском украинском, сразу непонятно, шутит он или серьезно.

— Да вы садитесь. Вот хоть бы и на кровать. Думаю, сниться вы мне точно не будете. Хотите кофе? Кстати, у меня нет. Но есть сладенькое. Возьмите, хорошие конфеты. Не «туруруди», но тоже ничего. Как это вы не знаете, что такое «туруруди»? Тоже мне, войну видели, до стольких лет дожили, а «туруруди» у вас не было.

Мы доедаем конфеты и выходим на крыльцо. Там курят военные и о чем-то спорят. В кругу несколько мужчин и молодых парней, две девушки.

— Вы видели эту Богдановку с ее разведением? Это же смешно! Одно поле, второе поле, за ним посадка, оттуда отойти на километр. Кому это что дает?

Разведение на «участке № 3» в Богдановке и правда не очень обычное. Поселок находится на корявой линии разграничения, определенной по Минским договоренностям 2015 года. В пяти километрах от него захваченное Петровское — там стоят боевики «ДНР». Между Богдановкой и Петровским несколько полей, отделенных посадкой в пару рядов деревьев. Украинская армия отошла от одного края поля к другому, боевики со своей стороны сделали то же самое. Расстояние между ними увеличилось на пару километров.

Земля

Богдановка не отошла в «серую» зону, в Петровском остались боевики «ДНР». Разведение на этом участке — скорее политический ход, чем практический. Президент Владимир Зеленский говорил, что после разведения в Богдановке возможна встреча в «нормандском формате», чуть позже и президент России Владимир Путин сказал, что «приветствует разведение». Все осталось на расстоянии выстрела, но у замполитов добавилось работы. Украинские военные разведение воспринимают как удар в спину и не понимают, почему они хотя бы на метр должны отходить со своих позиций. Что происходит на той стороне — в зоне оккупации, вообще неизвестно. Как сообщила ОБСЕ, боевики никуда со своих позиций в захваченном Петровском не ушли.

В Волновахе удается поговорить с представителями Civil-Military Cooperation of The Armed Forces, которых называют «Симиками». Это орган Вооруженных сил Украины, созданный в 2014 году, чтобы координировать силовые структуры с местной властью и международными организациями для решения проблем гражданского населения на войне. Главная задача по Богдановке — следить, чтобы помощь от международных организаций доезжала до адресатов. «Симик» из 128-й бригады говорит, что в Богдановку не ездят крупные организации типа Caritas.

— В основном туда приезжает Международный Красный Крест. Могут мониторить обстановку, что нужно местному населению, но я не видел, что они там привозили. Не пересекался с ними в Богдановке. Еще приезжает миссия ООН.

Еще одна проблема разведения и Богдановки — земельные паи. В соседнюю Николаевку 28 октября приезжал премьер-министр Алексей Гончарук и министр по делам ветеранов Оксана Коляда. Они встречались с владельцами земли из Николаевки, Рыбинска и Старогнатовки. Оказалось, что больше 600 гектаров земли находятся в зоне разведения или ведения боевых действий. Эту землю не обрабатывают, а фермеры несут убытки.

При этом владельцы паев и арендаторы земельных участков, которые все еще обрабатываются и расположены вплотную к участку разведения, сильно обеспокоены, что если армия перенесет передовые позиции ближе к Богдановке, то они не смогут обрабатывать 470 гектаров пашни. В таком месте, где и так нет работы, потеря земли и возможности хоть как-то заработать деньги станет большой проблемой.

Ближе к вечеру Петрик говорит, что можно будет все-таки поехать в Богдановку, но уже на следующий день и вместе с отцом Иваном. Пока военные идут на ужин и еще есть пару часов до отбоя, задерживаемся. Капеллан притаскивает в расположение несколько луковиц, картошку и зажигает печку:

— Не знаю, что-то сегодня домашнего такого захотелось. Как на Закарпатье. Это, конечно, не «туруруди», но вам понравится.

Богдан Петрик смеется:

— Как будто они знают, что такое «туруруди».

Поселок

От Волновахи до Богдановки ехать недалеко — всего 20 километров и один блокпост на выезде. Тут в январе 2015 года боевики «ДНР» из «Града» расстреляли рейсовый автобус, тогда погибли 12 пассажиров и 18 получили ранения. Сейчас пост разросся: тут несколько будок из бетонных блоков, «ежи», бетонные заграждения, а на месте расстрелянного автобуса памятник погибшим. Слово «блокпост» тоже убрали, теперь тут табличка: «Искусственное сооружение». На посту капеллан говорит сегодняшнее кодовое слово, но сотрудники военной службы правопорядка видят автомат у Петрика.

— Документы есть на оружие?

Богдан просовывает в окно военный билет и удостоверение начальника пресс-службы бригады.

— Все записано, вот он я, а вот мой «калашмат». И вообще, как я могу у кого-то украсть калаш и ездить с ним? Зачем?

Через несколько минут ВСП пропускает машину. По дороге Бугас и Николаевка — в 2014 году сюда прилетали снаряды, поселок вымер. Вместо магазина тут стоял обгоревший ларек с заколоченными окнами. У домов сорвало крыши, а заборы изрешетило осколками. Теперь Николаевку не узнать. В магазине ассортимент больше, чем в «АТБ» в центре Волновахи, а на входе в продуктовую лавку пекут пиццу, сосиски в тесте и пирожки. Тут же варят кофе. Напротив покрашенная школа и рядом с ней свежий желтый школьный автобус. Во всех домах целые крыши и новые заборы. Кажется, что это спокойный поселок где-то в Черниговской области, а вовсе не Донбасс в двух километрах от линии фронта.

Сразу за Николаевкой поворот на Новотроицкое, а в нем контрольно-пропускной пункт на оккупированные территории. А если не сворачивать и ехать прямо — через пару километров полей упираешься в блокпост и ржавый знак «Богдановка».

В 80-е в этом поселке был клуб, фельдшерский пункт, несколько совхозов, магазины. Но с развалом СССР, как и все монопоселки, Богдановка тоже пришла в упадок. Кто мог — уехал в Докучаевск, Волноваху или Донецк, а кто не захотел — остался жить среди скелетов бывших коровников с надеждой на ближайшие шахты. В начале 2000-х тут все еще жили 90 человек. Когда в 2014 году началась война, Богдановка оказалась прямо на линии фронта, каждый день над крышами домов летали снаряды в обе стороны. Тогда из села сбежали все, кто не уехал раньше, но семь человек решили не покидать дома. Они-то и живут тут до сих пор.

Автомобиль проезжает шлагбаум, отец Иван паркуется у одного из домов. Обычный двор: колодец, летняя кухня, туалет на улице, флигель на несколько комнат. Во дворе стоит мужчина лет 50, в военной форме. На голове у него легкая шапка, вместо бороды — усы. Это Паук. Отец Иван отыскивает в сумке пачку кофе, как он сам говорит, кофе всегда возит с собой, выпрыгивает из машины и обнимается с Пауком.

— Слава Иисусу, Паук Евгеньевич.

— Навеки слава, отец. Как вы? Будете кофе? Нет, не так. Вот бы сейчас кофе выпить!

Иван смеется и протягивает Пауку пачку кофе, он уходит за туркой, чтобы сварить кофе на костре, а мы рассаживаемся на лавках во дворе. Вокруг абсолютная тишина: не слышно ни птиц, ни лая собак — ничего. Только далеко-далеко редкие хлопки — это разминирование. Село пустое. Вообще, Богдановку строили буквой П: две длинные улицы и одна короткая, перпендикуляром. В конце улиц поля, в начале — ставок. Через поля дорога вела в такой же поселок — Викторовку, там уже много лет никто не живет, а за ней оккупированное боевиками «ДНР» Петровское.

Несмотря на тишину и запустение, семеро местных жителей не бросили дома. Сейчас тут живут Раиса Дроботя, Виктор Лифарь с женой Ириной Михайловной, Любовь Лифарь, Федор Козырев, Людмила Ставерская и Галина Ивашко. Все они местные. Еще один житель, восьмой — Валентин Харченко. Он живет у Любы Лифарь, младше ее на 20 лет и помогает по хозяйству. Назвать местным жителем его можно с натяжкой — он ночует далеко, где охраняет склады, а к бабе Любе приходит только изредка: помыться, поколоть дрова и вскопать землю.

Все жители поселка очень насторожены. С одной стороны — они не понимают, что такое разведение, с другой — опасаются прихода боевиков, но при этом и явной симпатии к украинской армии тоже не проявляют, на всякий случай. За последнюю неделю, с началом разведения, жителей допекли и журналисты. Богдановка внезапно превратилась в центр вселенной, за два выходных сюда приехало больше людей, чем за все 28 лет со времен независимости Украины. Журналисты ходили по селу, писали стендапы и пытались поговорить с оставшимися жителями. Самое ласковое, что они слышали, — это проклятия. Петрик даже придумал название для общения журналистов с местными, называется «тарифный план».

— Сидит, значит, дед Степанович на крыльце и говорит по телефону. А тут ходит журналист с какого-то канала. У журналиста телефон не ловит, связи-то тут нет. Ну, он подходит к деду и говорит: «Дедушка, вы разговариваете, а какой у вас тарифный план?» Степанович повернулся в его сторону, посмотрел и говорит: «Тарифный план «Пошел на х*й».

Но грозой для всех стала баба Люба. Она гонялась за иностранным журналистом с палкой и обещала его «прибить». Ее мы первой и навестим.

Местные

Крайний дом на центральной улице — бабы Любы, ей 78 лет, она родилась в Богдановке и всю жизнь провела тут. Самые дальние края, где была Любовь Лифарь, — это Мариуполь. Туда она ездила учиться в техникум, но уже ничего не помнит, а город по-прежнему называет советским названием Жданов.

Дом Любы снаружи целый, кое-где видны трещины, но они замазаны. Вокруг дома железный забор в человеческий рост, калитка открыта. Во дворе несколько лавок, стол, крыльцо дома и еще одна небольшая калитка — выход в огород. Стучим в двери несколько раз, зовем — никто не выходит. Проходим на огород, баба Люба там. Ей тяжело идти, всем тучным телом Любовь опирается на палку, на ней фиолетовая вязаная шапка, такого же цвета халат, фартук и грязная куртка. Она проходит из огорода во двор и садится на одну из лавок со спинкой. Вокруг ног трутся несколько кошек.

— О, и вы. Опять приехали. Я вообще не замечаю, кто там приезжает. Понаедут, то лавочку фотографируют, то стол. Нужен он тебе. Один пришел и давай стол фотографировать. Я говорю: «Нахера он тебе сдался». И палкой его. Палкой! А тут военный с ним был, как давай смеяться, аж по полу катался со смеху.

Напротив лавки, где сидит баба Люба, стоит стол, на нем аккуратно срезанная свежая капуста, морковь и несколько авосек с мелкой, похожей на жужалку картошкой. Баба Люба говорит медленно:

— Вот что происходит? Это разве война? Вот родители наши воевали, это понятно. Там немцы, тут мы, красноармейцы. А тут черт знает что. А теперь еще вон, отошли на метр от меня и что? Кому оно надо? Бог его знает. Раньше хоть картошка родила, а теперь ведро закопал, ведро выкопал. Даже на еду не хватит. Так чего мне об этом разведении думать, когда есть нечего?

Любовь Лифарь рассказывает, что в селе живут семь человек (про своего неместного сожителя молчит), говорит, что ее дети давно уехали, и она их не видит (хотя на краю села живет ее сын), жалуется, что и с соседями она не очень общается (хотя каждый месяц они вместе нанимают машину для поездки за пенсией). По разговору бабы Любы понятно, что за последнее время она научилась общаться с журналистами как надо.

— Смотришь по телевизору, как эти дураки кричат друг на друга в Верховной Раде. Аж стыдно. А другое дело, куда нам идти? Не 17 лет. Сиди тут, склепай хату, которая от снарядов потрескалась, и помирай. Еще бы дольше стреляли, так и хаты не осталось бы.

Баба Люба периодически замолкает, кажется, что она заснула. Скоро ей надоедает беседа, Люба машет рукой куда-то вглубь села:

— Да вы пройдитесь, там молодежь живет. А вообще, чего сюда ездить? Тут собак больше, чем людей. А мне лишь бы не стреляли. Хочу помереть в тишине. В степи.

Выходим за ворота, через 20 метров дом еще одной жительницы Богдановки — Раисы Дроботи, ей 82. Вокруг дома нет забора, калитка ниже колена примотана бельевой веревкой. По двору ходят куры, у дома будка, на цепи маленькая пятнистая собака. Незнакомые люди пугают животное, собака гавкает, но тут же забывает о нас и начинает бегать за хвостом. Бабы Раи не видно во дворе, на стук в дверь дома она тоже не выходит. Оказывается, последние дни она любит сидеть на кресле в огороде и просто смотреть на степь.

Фотограф Сергей Моргунов общался с Раей несколько лет назад, когда в этих местах были сильные обстрелы.

— А помните, я к вам заезжал и даже фото ваше делал? Много и разные. Вы всегда так красиво одеваетесь. Как и сейчас.

Бабушка Рая облокачивается на забор, ее глаза слезятся от ветра и дыма горелых листьев, а может, еще и от старости. На лице глубокие морщины и усталость.

— Разведение, отведение, подведение. Бахкали, бахкают и будут. Весь Донецк колотят. Что тут поменяется? Только если все закончится, только тогда поменяется. Вы говорите: «Выборы были...» Ну вот, а теперь еще землю продавать хотят, а другие говорят, что не надо продавать. Одни хотят по-своему, другие по-своему. Каждый за свое колотится. Так и тут: каждый разное хочет. Одни — одну власть, другие — другую власть, а стрелять хотят все.

Пенсия Раисы стандартная для этих мест — 2 000 гривен. Их она тратит на лекарства, поездки в Николаевку и покупку крупы.

Рая провожает нас до калитки и возвращается на свое кресло в огород.

Еще дальше по центральной улице имени 1 мая живет Федор Козырев, ему 88. Он и есть тот самый Степанович, который объяснял журналистам, какой у него тариф. Дом Федора ухоженный — калитка не скрипит, на крыше дымит труба. Федор выходит через несколько секунд после первого стука в забор. Во двор зайти не приглашает, вместо этого опирается на калитку и спрашивает, зачем мы пришли. Просим сделать его портрет, Федор машет руками:

— Не надо меня на карточку. Не люблю я этого.

Федор вообще не выглядит на свои почти 90 лет, но как только начинает говорить, становится все понятно: он очень тянет слова, подбирая каждое из них, как ключи.

— Сказали нам, что будет разведение. А что оно. Куда оно. Сказали нам: «Разведение прошло». А для нас ничего не поменялось. Все равно бухкают. Как вечер начинается, и всю ночь.

Дети Федора уехали в оккупированный Докучаевск, он туда не ездит, зато дети иногда приезжают к нему. Федор третий в селе, после Раи и Любы, пенсионер.

Федор тоже всю жизнь провел в Богдановке, говорит, что работал на маслобойне, ходил в клуб, иногда ездил на танцы.

— Что значит, почему я не уехал? А неохота мне уезжать.

Недавно у еще одной жительницы села Галины случился сердечный приступ. Скорая помощь сюда не ездит, чтобы вывезти человека из Богдановки, военные звонят в Николаевку. Если никто забирать не хочет, больного везут сами военные. Федор рассчитывает только на себя.

— Ну какой тут нахер фельдшер? Все боятся сюда приезжать. А я все под рукой держу: вот — от сердца, а вот — от давления.

В окончание войны Федор не верит, точнее думает, что умрет раньше. Но виноватыми считает киевлян.

— Вот в 2014-м переворот в Киеве делали, все эти порошенки... Так и война началась. Все виноваты, а дай Бог, чтоб теперь закончить. Я, скорее всего, уже конца не увижу, а хотелось бы досмотреть это кино.

За домом Федора дорога поворачивает налево, еще пару метров и невзрачный дом. Тут живут Виктор Лифарь, сын бабы Любы, и его жена Ирина. Во дворе беснуется на цепи маленькая рыжая собачка, ее зовут Жанна и она больше похожа на лисицу. Летняя кухня, сарай с курами, покосившийся дом. За ним большое поле, туда уже нельзя. На веревках сушится одежда: спортивные штаны с дырками, рубашки, свитера. Во дворе стоит самодельная конструкция для распила дров. Дрова — все, что Виктор смог натаскать из леса. Стучу в дверь, выходит Ирина, она относительно молода — ей всего 56, но уже опирается на палку и хромает. Виктор в доме, он ровесник Ирины. У него на руках старые тюремные татуировки: кинжал, роза и надпись «КЛЕН» — «Клянусь Любить Ее Навек». Ирина кутается в пуховик.

Ира шутит, что она «незаконный инвалид», это значит, что у нее проблемы с ногой, но группу по инвалидности она не получила, а потому и выплат нет.

— На днях тут военные возили людей в больницу, в Николаевку, доктор там какой-то приезжал. Правда, я не поехала, а свекровь Люба ездила. Там давление меряли, спрашивали, у кого что болит.

Собака пищит и гавкает, где-то в сарае закрыты щенки. В 50 метрах от дома Иры и Виктора до войны был двухэтажный дом — чья-то дача. Теперь его называют «богатый дом».

— Там рядом Люда жила, но у нее был инфаркт на днях. А скорой тут нет. Военные в Волноваху везли, или машину вызвали, а ее отвезли в Николаевку. Вроде как ей операцию сделали. Плохо у нее.

Виктор приглашает в дом. В прихожей что-то похожее на топчан. Над ним церковный календарь на 2019 год и ковер с монгольским войском. Виктор устраивается на топчане, а Ирина садится в кресло и закуривает. Виктор достает пепельницу.

— Кому мы тут нужны? Никому. А чего мы должны быть кому-то нужны? Нам тоже никто не нужен. Вон, только пришли, сейчас печь затопим. Вы извините, у нас тут грязно, но как можем. Я вон, видали, чем топлю? Огрызки из посадки.

Ирина тушит бычок и перебивает мужа:

— До войны хат сорок заселены были. А потом... Хорошо жахали, я помню, как я ползком из хаты в кухню, в угол. Доползешь в паутину и лежишь. Лицом в мел.

Ни Ирина, ни Виктор не верят в конец войны: в их мире Россия не может проиграть или выиграть, как и Украина. Вся война для местных — постоянные декорации, к которым они уже привыкли. Виктор говорит, что, кажется, власть тут не менялась никогда:

— А чего выборы? Ну были выборы, нам даже бумажки не пришли. Разве тут менялась власть? В этом месте она с 80-х. Так что ни на какие выборы мы и не ходили. Уже много лет.

Говорю Виктору, что мы уже навестили Раю, Любу, Федора и их двоих, итого четверо. Люда в больнице после инфаркта, остались еще Валентин и Галина. Спрашиваю, где они живут, Виктор смеется:

— Валентин сторожит чего-то там, он и не живет тут — так, изредка приходит. А Галина уехала. В Докучаевск. Так что у вас все, больше тут никто не живет.

Прощаемся с супругами, Виктор показывает на дом:

— Такое вот у нас. Жизнь как она есть. Вы уж извините нас. Сюда никто и не доезжает, один только Красный Крест. А! У меня еще визитка ООН есть — храню на память. То привезут помощь, в Николаевке все разгребут, а нам только коробки. Так-то! Если с кем работаете из фондов, передайте там, чтобы нам что-то привезли.

Время за полдень, чтобы успеть на позиции, куда никого не пускают, нужно поторопиться.

Военные

Отец Иван и Паук все это время ждут на том же месте, откуда мы вышли. Капеллан насобирал орехов, которые падают с дерева.

— Я тебе говорю. Будем «ореховку» делать. Сам я не пью, а другим пригодится.

На машине отца Ивана на позиции не проедешь — дорога плохая, и могут не пустить. Паук предлагает поехать с ним на старом джипе, ехать не очень далеко.

Дорога идет через поле. На таком же поле развели на километр войска. Черная земля, по краям деревья, вокруг — степь. Позиции как будто срисованы из книги Эриха Ремарка «На Западном фронте без перемен». Только масштабы меньше. Вырытые окопы, сетки, балки, котелки, умывальник на дереве. В землю втоптаны гильзы, под навесом лавки и столик, по которому лазит кот. Военные ждут подвоза воды. Ее и продукты должны доставить сегодня.

— Все тут хорошо, только дни уже короткие. Присел покурить — вторник, встал — четверг. Если бы продукты сюда не возили, вообще не знали бы, какой день недели. А так занятий тут хватает. Например, дров наколоть, к зиме приготовиться.

Это не «передок», а вторая линия: военные прикрывают тех, кто стоит впритык к позициям «ДНР». На горизонте с позиций видно террикон, чей на нем флаг — украинский или «ДНР», непонятно. Все на этих позициях против разведения и никакого смысла в нем не видят.

— Мы точно против. Это наша земля, наша кровь, почему мы должны куда-то отходить? То километр сюда, то туда. А потом опять потери, опять погибшие, опять трагедии. Почему мы на это идем? Ну разошлись они, было одно поле — стало два, и?

В политические решения военные не верят, говорят, что уже ни о чем договориться нельзя, время упущено, да и с Россией договор плох. Предсказания делать тоже не хотят:

— Что сказать? Как-то будет. Зато нам тут нравится погода: утром встанешь, пройдешь по грязи и потом как на лабутенах! Грязевые каблуки.

К Пауку прицепилась чья-то фраза из Facebook и теперь он ее постоянно повторяет и рифмует:

— Голые, босые, зайчики голодные. Кто это вообще придумал? Бред этот про босых и голодных военных.

Поздней осенью рано темнеет, со стороны полей по дороге в Волноваху мчатся машины ОБСЕ, спасателей и минеров. На сегодня они уже отработали. На часах 16:20, скоро стемнеет. Кроме военных на опорных пунктах и пяти жителей Богдановки, тут никого не останется. Отец Иван предлагает остановиться возле магазина в Николаевке, который еще пару лет назад был заколочен, и купить сосисок в тесте:

— Тут теперь такой ассортимент, может даже «туруруди» продают.

Петрик соглашается проводить нас на вокзал и посадить на поезд. Снова заговариваем о комбриге Евгении Коростелеве, который 12 ноября во время патрулирования участка подорвался на мине. Ему оторвало стопу, а вторую ногу сильно посекло осколками. Петрик говорит, что Коростелеву ампутировали остатки стопы и он в очень тяжелом состоянии, но уже в госпитале в Харькове, где ему сделают еще несколько операций.

На вокзале много людей: военные и местные жители ждут поезда Мариуполь — Киев, он идет через Волноваху и стоит на этой станции 15 минут. Наконец приезжает поезд, люди загружаются в вагоны, заталкивают сумки, чемоданы и мешки. На улице туман. В 20 километрах отсюда в своем доме в Богдановке сидит один из последних жителей поселка Виктор и, наверное, повторяет свою любимую фразу: «Вы отсюда уедете, а нам тут жить».

Через сутки, 18 ноября, фотограф Сергей Моргунов позвонит в харьковский госпиталь, чтобы справиться о состоянии командира 128-й бригады Евгения Коростелева. Врач скажет, что военного должны были везти в Киев, но его состояние очень тяжелое и он не приходит в сознание, поэтому поездку отменили. Коростелев умер в харьковском госпитале 19 ноября.