Вторая мировая, остарбайтеры, охота на «бандеровцев» и ссылки в Сибирь и на Донбасс. Мы впервые публикуем воспоминания старожилов Галичины

Михаил Максимович

1930 года рождения, село Теребежи, Бусский район, Львовская область

Отец был хлебопашцем, которому пришлось пройти через две мировые войны: в Первую — служил в польском войске, во Вторую — попал в немецкий плен. Маме пришла стандартная открытка из Красного креста — «Я здоров, сейчас пленный». Сначала был в лагере, потом его забрали к бавору [фермеру в Германии] работать.

Помню, началась война и через две недели в деревню пришли немцы. Они ехали на машинах, велосипедах и мотоциклах. Не видел, чтобы шли пешком. У нас в доме почти год немцы квартировали. Один офицер был из того города, где отец работал у бавора. Он поехал домой, разыскал папу, рассказал его хозяйке о нашем селе и хозяйстве, так она сразу начала по-другому к отцу относиться. Потому что немцы думали, что у нас тут дичь, медведи по улицам ходят, а люди в землянках живут.

Оружия было очень много — фронт близко. У меня был немецкий карабин. Я решил от него избавиться, потому что уже пришли русские. Пошли с другом. А тут патруль! Я положил карабин на землю, накрыл курткой и сел на нее. А у меня в кармане была пачка табака. Вытащил ее и скручиваю себе сигарету. Солдаты закурили, посмеялись и ничего у меня не спрашивали, пошли себе. После этого мой товарищ от страха еще долго не мог говорить.

В 1953 году, когда умер Сталин, я служил в армии на Чукотке. В марте там еще зима, и во время траурного митинга ребята, которые стояли с краю шеренги или просто были высокими, обморозили себе уши.

После армии вернулся в Теребежи, работал мотористом в колхозе, ездил с агитационными фильмами по селам. Мы ставили аппаратуру, а сельский голова ставил печать в наших документах. Как-то включили нашу технику, а от сильного звука вылетели окна. Так, кроме печати, председатель сельсовета поставил нам бутылку водки, чтобы мы больше к нему не приезжали.

В 1957 году женился. Брак наш освятил священник из Олеска по фамилии Оришкевич. То было тайно, на рассвете. Была только ее мама и мой отец, больше никого.

Ганна Кнап

1923 года рождения, село Ставчаны, Пустомытовский район, Львовская область

У меня Германия перед глазами стоит, все помню: природу, людей и войну [Ганну Кнап вместе с семьей вывезли в Германию в 1941 году]. На сборы дали меньше недели: сложили вещи, мама испекла в печи несколько буханок.

В Городке был пересыльный пункт, встретили там Абрамко, Срулько, Генцу и других евреев из нашего села. Они были в гетто, прощались с нами: знали, что не вернутся... Они остались, а наш вагон упаковали и повезли в Германию.

У бавора работали папа, мама, сестра, брат и я. Еще были польский пленный Йоганн, но мы его называли Иваном, был белорус Толик и три француза. Они там неплохо жили, бавор их кормил так ничего — обеды, ужины. А нам мама варила. Каждую пятницу мы брали у бавора молоко, картошку, горох, фасоль, сахар и муку.

Американцы сбрасывали с самолетов конфеты, папиросы. Немцы угрожали, что они отравлены, а мы брали, и ничего нам не было. Папа мой курил файку [трубку]. Подошел к нему белорус и говорит: «Дед, будем курить. Умрем, так умрем». Набрали они тех папирос. Закурили раз, второй — солдат папиросу, отец люльку. «Что, дед, будем жить?» — «Будем жить!»

Меня как-то позвала немка, едет танк — такой большой, как наш дом. А мы, девчата (мне шел уже двадцать второй год) пошли посмотреть. Выходит из танка поляк, танкист, и спрашивает, кто понимает польский язык. Я говорю, что я. Он мне говорит: «Ходи паненка тутай. Расскажи нам, почему нет флага, что немцы сдаются? Скажи, чтобы через несколько минут белые флаги висели по домам, по заборам, а если нет, то сейчас все село пойдет в прах». Я перевела, смотрю — уже простыня наверху на трубе, по заборам белые рубахи развешаны. Позвал меня снова, я пришла — насыпал мне полон передник шоколадок, конфет.

Обратно ехали почти месяц, везли в товарняке. Две недели шел дождь, мы не высыхали. Я говорю маме, что завезли нас из рая в ад. Сначала привезли в Варшаву, потом до Ковеля, в Шепетовку, вдруг смотрю — Тернополь. Одна девочка увидела свой дом, начала переползать рельсы, а поезд ее переехал — не дождались мама с папой дочки... Потом наш вагон прицепили к другому поезду, и мы приехали во Львов, а оттуда на фире [телеге] в деревню. 7 августа 1945 года приехали к своему дому.

Михаил Митюк

1929 года рождения, село Шоломынычи, Городокский район, Львовская область

Меня забрали на Донбасс. ФЗО [школа фабрично-заводского обучения — тип профессионально-технической школы в СССР] ребят забирала. Тогда было где-то шестнадцать лет. Нас везли пятнадцать суток на Донбасс... После войны, все разбито: за Львовом эшелоны лежали заброшены... Привезли, а там голод.

Были в Щегловке [поселение в Донецке]. От ФЗО выдали одежду, матрас. Работали вместе с военнопленными немцами на стройке. Бригадир кричит «Давай кирпич!», а я представления не имею, что он от меня хочет. Убежал домой, а через месяц арестовали и отправили снова на Донбасс, в тюрьму.

Там вместе с другими заключенными строил доменную печь. Двенадцать часов работы под конвоем. Когда до окончания срока осталось меньше трех месяцев, нас заставляли копать траншеи. Знали, что мы уже никуда не убежим, и водили по Донбассу. Люди нам буханки хлеба бросали и немного легче становилось.

Вернулся в село, работал в колхозе. За год работы получил 350 рублей, поехал во Львов и купил кирзовые сапоги. Зарплаты только на них хватило.

Потом отслужил в армии, был под Москвой. Наш батальон выполнял план на 140 процентов, так что солдаты получали деньги. Мы купили себе радио, слушали разные передачи. Однако за нами ходили и смотрели, чтобы мы не включали «Голос Америки». В комсомол нас тянули, но мы с односельчанами не записались, говорили, что нам мама запрещает, что мы — верующие.

Ганна Ковальчук

1926 года рождения, село Синьковичи, Жолковский район, Львовская область

Петро, мой брат, первым в селе пошел в партизанку [в отряды УПА]. И было еще где-то пару таких ребят. Меня москали вывезли аж на Воркуту, из-за брата. Где-то в 1945 году это было. Везли в товарняках, было полно людей, целый эшелон. Работала там в швейной мастерской. Была там где-то год, и потом отпустили домой. Судить не судили, потому что не за что было, и отпустили домой.

Антон Брунец

1930 года рождения, село Олиярники, Жолковский район, Львовская область

Отец пропал на фронте. 14 марта [1945 года], когда война заканчивалась, какого-то там поросенка зарезали и мама понесла его к специалисту, который колбасу умел начинить, мясо сортировать, сало сложить. Возле села лес, а со стороны леса идут какие-то белые «болваны». Пришли, ищут «бандер», везде по двору ищут. Ну и в комору [кладовую] пошли. А мама как колбасу сделала при помощи того мастера, то вынесла в комору, в скрыню [сундук]. Пошли в комору те ребята, никого не нашли и ушли. Мама подошла к скрыне — колбасы нет. «Одолжили». А что им, они в тех халатах маскировочных белых, халаты широкие — и в карман мог спрятать, а под халатом не видно. Знали же прекрасно, что муж на войне, не прячется, мать одна, а продукты украли...

Стефания Гребещенко

1929 года рождения, село Ваневичи, Самборский район, Львовская область

Когда я жила при Польше... Не было разницы, что поляк, что украинец. Поляк был председателем сельсовета, он в церковь ходил, в нашу церковь, не в костел.

Помню, как война началась. Я играла в саду, а парень яблоком случайно пробил мне голову. У нас в селе был детский садик, я была там, и в тот день я должна была стих читать, мы пьесу ставили. Я была Фасоль, там девушка была Дыня, а парень Тыква был. А у меня из головы кровь течет. Выбежали мы во двор, вышел из церкви председатель сельсовета и говорит, что люди, не бойтесь, это не война, это что-то светится. А то была настоящая война уже.

Я помню, немцы ехали на мотоциклах и шоколадки нам бросали... Немец такой — чуть что, сразу стреляет. Ехала моя мама на телеге и кусок хлеба ела. А вели пленных и один подбежал к телеге, хотел хлеба взять. Может, мама и дала того хлеба, не знаю. А немец снял маму с телеги и уже давай расстреливать. А второй говорит (среди них переводчиком украинец был), что она не дала хлеба. И так маму отпустили.