Мы сходили с крымчанином Павлом Казариным на выставку о Крыме в «Мистецьком арсенале». Он рассказал нам, как из «ватника» стал либералом, а его родина так и осталась советским заповедником

В последний раз я был в Крыму летом 2015 года. Наш друг женился и пригласил троих друзей из Киева к себе на свадьбу. Мы все были крымчанами, которые к тому моменту уже перебрались в Киев. Один ехать отказался сразу, потому что работал в организации «КрымSOS», из-за чего у него могли быть проблемы, другого четыре часа досматривали на границе и вернули на материк, а мне повезло, проскочил. В Крыму я провел две недели и вернулся в Киев. Вскоре в Крыму арестовали моего коллегу — журналиста «Радио Свобода» Николая Семену. Предлогом послужило то, что Семена, который всю жизнь проработал в Крыму, после аннексии продолжал писать, что Крым — это Украина, но по законам оккупационной власти, такая позиция — это прямой призыв к нарушению территориальной целостности РФ. В итоге ему дали условный срок, но я понял, что окно возможностей посещений Крыма для меня навсегда закрыто.

Я переехал в Киев в октябре 2014-го, мой отец — в 2015-м, а следом за ним перебралась сюда и мама. А для многих моих друзей история про Крым стала не только историей о потерянной земле, но и о потерянных родных.

Я выкорчевал себя из Крыма двумя годами ранее, в 2012-м, когда уехал в Москву. В Киеве тогда был тотальный «янукович» и медиа либо плотно сотрудничали с его партией, либо вынужденно маргинализировались. А в Москве как раз был движ, связанный с Болотной, казалось, что дело вот-вот сдвинется с мертвой точки. Теперь я говорю, что благодаря жизни в Москве стал свидетелем эволюции внутрироссийских настроений от Болотной площади до «Крымнаша».

Крым был всегда регионом с отрицательной селекцией, если ты хотел состояться в жизни, то должен был рано или поздно уехать. Вектор отъезда каждый выбирал сам. В Москве я работал шеф-редактором в МТРК «Мир» и параллельно писал для Slon.ru, «Новой газеты», «Сноба» и Московского центра Карнеги. Когда начался Майдан, я стал проводить в Киеве выходные, а в московской редакции шутили: «Если пахнет костром, значит вернулся Казарин». Даже с началом Майдана все было хорошо, мои московские коллеги поддерживали протест и даже приезжали со мной на выходные в Киев. Рубильник переключился в момент аннексии Крыма. Я даже удивился, насколько внезапно их охватила эйфория «Крым наш». Я к такой трансформации своих приятелей оказался не готов.

Остаться работать в Москве после аннексии значило проявить публичную солидарность и признать, что Крым — ваш. До октября я просидел в Симферополе и помню ощущение, как империя начала перемалывать Крым под себя. Свободные люди, медиа, акты несогласия — все это становилось историей. Журналистам били камеры, закрывали медиа, которые высказывали несогласие. К октябрю стало окончательно понятно, к чему все идет. Крымчане, конечно, мечтали об идеальной России из телевизора, но после периода жизни в Москве у меня таких иллюзий уже не было.

Киев оказался куда миролюбивее Москвы, даже в состоянии войны, жизнь здесь намного комфортнее.

Региональная идентичность в Крыму всегда стояла выше национальной и политической. Когда вы спрашивали у человека, живущего в Крыму, кто он, то в первую очередь он говорил, что крымчанин, а уже потом задумывался над тем, русский он или украинец. Исключением были только крымские татары, для них национальная идентичность стояла выше региональной, к тому же их национальная идентичность включала в себя региональную — крымские.

Я — первый ребенок в своей семье, который родился в Крыму. Мои родители приехали туда из Владивостока. Я же был из первого поколения детей, вместе с которыми в крымских школах учились татары. Они постепенно возвращались из депортации.

Люди чуть старше меня татар уже боялись. В Крыму вообще был популярен миф о том, что после возвращения в Крым озлобленные татары будут вырезать мирных русских, и что ничего хорошего их возвращение не сулит.

Крым — советский заповедник, и царили здесь не российские, а именно советские настроения. Золотой период Крыма, рост его благосостояния пришелся на существование Советского Союза. За Крымом закрепилась репутация всесоюзной здравницы, места, где лучшие санатории и виноградники. Когда рухнул железный занавес и люди вдруг поняли, что Крым — не единственное место, куда можно поехать отдохнуть, репутация испортилась. Развал Союза лишил крымчан ощущения избранности. Потому у ностальгирующих всегда было оправдание — пришла Украина и пригвоздила нас тризубом к социальному дну. Они жили с головами, повернутыми назад, и все время хотели вернуться в славное советское прошлое.

Я — пример эволюции взглядов: от «ватника» до его полной противоположности. Эволюция была постепенной. Сначала я читал русских либералов, потом перешел на украинских. Когда я читаю свои тексты 2009—2013 годов, я не всегда узнаю себя. Кажется, я тогда верил, что возможна точка компромисса, где Россия наконец-то избавится от снисходительного отношения к бывшим союзным республикам. У меня были иллюзии, что у России в ее нынешних границах есть иной способ существования, кроме имперского.

Живя в Москве, я стал замечать, что мне неприятны шутки про украинцев. Я ведь был вполне себе русскокультурным и русскоязычным человеком из Крыма и вдруг обнаруживал, что меня задевают анекдоты про украинцев. Они же воспринимали меня как россиянина и как того, кто от них ничем не отличается. А я к тому времени понял, что иной.

Моя шкала идентичностей за эти годы поменялась. До 2014 года я говорил, что в первую очередь я крымчанин, во вторую — этнический русский, и затем — гражданин Украины. Потом гражданская идентичность вышла на первый план.

Самое украинское, что было в Крыму — крымские татары. А в Севастополе не было даже их. Самыми украинскими там были ВМС Украины, кстати, неоднородные по своим настроениям. В 2014 году оказалось, что те, кого я считал советскими фриками, стали триумфаторами. Когда мне за несколько лет до аннексии рассказывали про русские танки и Россию, которая снова захочет стать Советским Союзом, я смеялся и думал, что эти люди перечитали конспирологический литературы. Я говорил: «Ребята, такого не будет, мы же в 21 веке».

Самое обидное, что конспирологи с обеих сторон оказались правы. И пророссийские, которые говорили, что быстрее бы Россия пришла со своими танками и нас всех спасла; и проукраинские, которые говорили, что хоть бы не пришла с танками, но рано или поздно придет.

Крымчане редко ездили за границу, не пользовались банковскими карточками, а смена времен года здесь обозначалась переходом с крепленого на сухое. Люди в Крыму массово уверовали в Путина, и в этом плане они неофиты. Они любят Путина больше, чем жители любого другого региона соседней с ними России. В Крыму осталось ядерное проукраинское меньшинство, но оно неактивно в соцсетях, все эти люди под радарами, они предпочитают просто читать, но не писать и лайкать. Хотя самая многочисленная группа населения Крыма сосредоточена на ценностях бытового выживания. Если завтра украинская армия войдет в Симферополь, им будет все равно. В первую очередь они думают о ценах на продукты.

Крымские татары поддерживают Украину, но у них нет родины вне Крыма. Для украинца родина — вся страна, для русского тоже, у татар одна родина — Крым. Татар изгнали с их земли на полвека, потом они с трудом, но вернулись. Конечно, идея новой добровольной депортации для них неприемлема. К крымским татарам есть дополнительное внимание со стороны силовиков, хотя их в регионе всего 15%.

Вопросы по типу «почему Украина ничего не делает по Крыму» — спекуляция. Украина ничего особо в Крыму сделать не может, руки коротки. Крым игра вдолгую. Той же Литве, чтобы добиться независимости, нужно было «всего лишь» добиться развала Советского Союза. И на это потребовались десятилетия.

Если бы украинская армия стала сопротивляться, Путин бы все равно не позволил себе проиграть. Не факт, что украинские части были бы готовы стрелять в российских солдат. Я привожу схожий пример — Пражской весны. У Дубчека были военные части, которые подчинялись ему напрямую, а не Москве и руководству Варшавского блока. Когда стало понятно, что на аэродромах высаживается советская армия, он отдал им приказ не открывать огонь. Но они бы и не открыли.

С момента 1945 до 1968 года прошло всего 23 года. За это время восприятие советского солдата в Восточной Европе еще не изменилось: он считался солдатом-освободителем, спасителем от нацизма. В этом плане 1968 год — хорошая прививка от иллюзий для чехов. Такая же ситуация в Крыму — ровно 23 года прошло с момента развала Союза и русский солдат в Украине по-прежнему воспринимался как братский, солдат-защитник.

Крымские морпехи рассказывали мне, что их всегда учили воевать с Румынией и крымскими татарами, но не с Россией. Крымские татары во время учений проходили как незаконные вооруженные формирования, внезапно оказавшиеся на полуострове. Главным врагом считалась Румыния и немного Турция. Российский флот по легенде учений должен был приходить на помощь украинским ВМС и отражать агрессию «третьей» стороны. Аннексия Крыма стала для украинцев тем же, чем 1968 год для самосознания чехов.

Крым и его принадлежность стала этическим маркером: если мы не будем спрашивать в лоб «Чей Крым?» — значит, потеряли его зря. Если мы об этом забудем, значит, через пять лет можно прийти и забрать у нас Херсонскую область, затем Одесскую, Харьковскую, Сумскую. Получается, что любому агрессору стоит захватить регион, подождать пять-семь лет и все уляжется. Я не знаю, увижу ли я когда-то еще Крым своими глазами, но у этого региона точно осталась монополия на мои детские воспоминания.